как ты. Зато некоторым кажется, что они единственные в мире, кто хочет перебраться в Италию. А еще они считают, что они мои единственные клиенты. И им надо, чтобы все было сделано
вчера.
– Знакомый типаж, – замечаю я.
– Да?
– Да. Например, моя матушка. Всякий, кто имел с ней дело, ходит потом с затравленным взглядом. С парикмахершами она обращается как с туалетной бумагой. Хотя, по-моему, с туалетной бумагой обращаются лучше.
Марко фыркает:
– Примерно так и есть. Выбрала что-нибудь?
– Наверное, я буду брускетту, а потом стейк с картошкой.
– Это правильно. Я возьму то же самое. А ты пока расскажешь, как продвигаются изыскания. Отвлечешь меня от скучных рабочих мыслей.
За брускеттой я рассказываю Марко о письмах Акилле.
– Пока только треть прочитала. Но теперь дело пошло живее, я надеюсь дочитать все за пару недель. А потом переведу места, которые кажутся мне подходящими для книги.
– И когда только Акилле успел написать столько писем, – удивляется Марко. – Им с твоей бабушкой выпало не так много времени.
– Да просто ему было что рассказать. И потом, он ведь вечно куда-то уезжал, участвовал в гонках, а бабушка не всегда могла сопровождать его. Но даже когда могла…
Марко улыбается:
– Мне почему-то кажется, что сейчас последует какая-нибудь душещипательная деталь.
– Нечего насмехаться над Акилле. Но да, деталь есть. Каждый раз накануне заезда он писал бабушке, что любит ее. Мне кажется, для него это было нечто вроде ритуала.
– Ого. Читатели будут рыдать.
– Надеюсь. Но ты только представь себе, что он чувствовал. Вот встретил ты человека и очень скоро понял, что вы с ним или с ней рождены друг для друга, что это твоя любовь. И ты хочешь, чтобы она или он знали об этом, тебе невыносима мысль, что ты умрешь, не сказав о своей любви хотя бы еще раз. – Кажется, я пью слишком быстро. Отодвинув бокал, я принимаюсь сосредоточенно укладывать нож и вилку так, чтобы они лежали на клетчатой скатерти симметрично.
– Да, – говорит Марко. – Только представь себе.
Приносят стейки – с корочкой на боках, присыпанные крупной солью. Я подхватываю на вилку кусочек картошки и отправляю в рот. Как всегда, безупречно: хрустящая сверху, мягкая, в меру посоленная. Я разрезаю стейк, и он тоже оказывается что надо, темно-розовое мясо истекает соком. Не успеваю я насадить кусочек на вилку, как Марко спрашивает:
– Ну а как у тебя дела?
– Отлично. Завтра у меня интервью с Розой Леньи – я тебе рассказывала. А так я занимаюсь письмами. – Я сую мясо в рот и жую, старательно глядя в тарелку и кожей чувствуя взгляд Марко.
– Как дела у Акилле, мне уже известно, – говорит Марко. – Я спросил, как дела у тебя.
У меня? Тебе хочется знать, как у меня дела? Для начала могу рассказать про сестрицыно письмо – то самое, из-за которого я посреди ночи словила паническую атаку. А еще я готовлюсь разводиться с мужчиной, который, я не сомневаюсь, вознамерился превратить мою жизнь в ад. Именно об этом и стоит поговорить во время романтического ужина. Ты будешь в восторге от того, что я на тебя вывалю, это я тебе гарантирую.
– Тори?
– Да у меня ничего интересного. – Я вымученно улыбаюсь. – Рассказывать совершенно не о чем.
– Пусть так. Но ты же помнишь, что если тебя что-то угнетает, я всегда готов тебя выслушать?
– Помню.
– Вот и договорились. – Марко улыбается мне в ответ.
Я снова возвращаюсь к стейку, но в голосе, во взгляде, в самом вопросе Марко есть что-то такое, отчего во мне… вспыхивает упрямство. Что-то, что задевает меня за живое. Я понимаю, что я несправедлива к Марко. По какой-то неясной причине это чувство становится тем сильнее, чем усерднее я пытаюсь его прогнать. Наконец я понимаю, что если не уберусь отсюда, то или разревусь, или швырну что-нибудь на пол. Лучше уйти.
Я кладу нож и вилку и отодвигаю стул:
– Извини. – Я стараюсь вложить в голос все остатки спокойствия, какие мне удалось наскрести. – Мне надо домой.
– Что случилось? Ты плохо себя чувствуешь? Давай я провожу тебя или вызову такси…
– Все нормально. Я хочу пройтись одна.
Я берусь было за кошелек, но Марко хмурится и качает головой:
– Даже не думай. Я заплачу.
– Хорошо. Спасибо. – Челюсти так напряжены, что я еле выговариваю слова.
Когда я протискиваюсь мимо Марко, он ловит меня за руку:
– С тобой точно все в порядке?
Кивнув в ответ – ни на что другое у меня уже не хватает сил, – я вырываюсь и выбегаю на улицу. Стоит жара, медленно прогуливаются парочки, они разговаривают и смеются в угасающем свете дня. У меня щиплет в горле, на глаза наворачиваются слезы, но расплакаться я не могу. Это Италия. Если я расклеюсь на публике, люди не станут вежливо делать вид, что не замечают меня, не станут просто дожидаться, пока я уйду. Они окружат меня заботой, а я этого не перенесу. Опустив голову и стиснув зубы, я шагаю по виа деи Серральи, а потом по набережной, к мосту Понте Санта Тринита. Когда я собираюсь повернуть и подняться на мост, в кармане вибрирует телефон.
Прости, я не хотел тебя расстроить. Может, поговорим? М
P. S. Я больше не буду задавать глупых вопросов.
Слезы все-таки льются. Я вытираю глаза и тащусь по мосту – на нем, как всегда, толпится флорентийская молодежь, ребята делают селфи и обжимаются – к пьяцца Санта-Тринита, на которой торчит эта громадная фаллическая колонна. Мне начинает казаться, что я шатаюсь, что ножки у меня, как у Бэмби, что мне не хватает воздуха. Я присаживаюсь на широкий цоколь колонны и кладу руки на нагретый мрамор, пытаясь заземлиться.
Можно позвонить Марко. Можно попросить, чтобы он пришел ко мне сюда, и он придет. Он бы обнял меня, а я бы заплакала, заплакала по-настоящему. Вот чего мне хочется. Хочется немедленно, больше всего на свете.
Но тогда придется объясняться. Я не могу снова раскиснуть у него на глазах и отказаться говорить, в чем дело. А если я начну объяснять, в чем дело… В душе снова поднимается мятежное чувство. Я вцепляюсь растопыренными пальцами в мраморный цоколь, словно желая вонзить в него ногти. А потом я вижу Марко.
Он уже перешел мост и направляется в мою сторону. Голова опущена, руки в карманах – вряд ли он меня видит. Вряд ли он видит хоть кого-нибудь. Я ожидаю, что он повернет направо – направо с его стороны – и пойдет к кварталу Санта-Кроче, где
